USA

6:32AM Wednesday, Apr 13, 2005

Что нас заставляет волноваться, когда мы слушаем музыку? Что притягивает в ней? Мелодия? Угадываемый за звуками смысл? Вызванные музыкой эмоции? Способность погрузить в мечты и воспоминания? А может быть, радость прикосновения к далеким эпохам и странам? Или возможность распутать композиторский замысел? Понятно, что воздействует тут целый комплекс. Но какую роль в нем играет красота самого звучания? И осмелимся ли мы, высокодуховные, широко осведомленные и страшно интеллектуальные, признаться в том, что чисто чувственная красота голоса или инструмента способна наградить нас счастьем, равным тому, какое испытываешь при чтении, ну, скажем, рассказа Борхеса? И еще – не готовы ли мы во имя этого чувственного восторга простить исполнителю всякого рода ошибки, помарки, небрежности?

На эти вопросы навели меня два мартовских концерта в Карнеги-холле. Первый был сольным выступлением российского баритона Дмитрия Хворостовского с блистательным эстонским пианистом Ивари Илиа в качестве тонкого и умного партнера. Во втором концерте Марта Аргерих, легендарная аргентинская пианистка, живущая ныне, как и Хворостовский, в Европе, играла произведения для двух роялей или для рояля в четыре руки со своим старым другом, бразильцем Нельсоном Фрейром.

Собственно говоря, Хворостовскому “прощать” не надо было ничего. За исключением, может быть, некоторого напряжения в кульминационных моментах “Песен и плясок смерти” Мусоргского. Певец был нездоров, но усилием воли и ценой огромного мастерства заставил все проблемы уйти в тень.

Даже трудно сказать, в чем сегодня Хворостовский лучше – в русской, итальянской или французской классике. В программе концерта в Карнеги-холле вместе с романсами Чайковского, Рахманинова и циклом Мусоргского звучали пять песен Анри Дюпарка (1848-1933), изысканных, романтических. И исполнялись они с таким богатством красок, с таким проникновением в оттенки образов и настроений, что даже без знания языка все было ясно, все убеждало.

Этот “французский островок” был – при всем драматизме отдельных моментов – некоторым отдохновением от невероятной интенсивности русского раздела, в котором главную роль, по крайней мере в первой части, играла тема смерти и ночи. И, как и во французских романсах, тайна воздействия заключалась не только в завораживающей красоте голоса – теплого, “золотого” и при этом мягко подсвеченного меланхолией, и не только в уникальной широте дыхания, дающей множество возможностей для фразировки. Нет, самое поразительное в сегодняшнем Хворостовском – это не " инструмент" , которым он владеет, а то, во имя чего и как он им пользуется.

Его манеру сегодня отличает почти говорящая выпуклость и при этом естественность каждой интонации, речитативная рельефность каждого слова – и при этом умение создать почти оперный в своей драматической цельности образ. Мастерство его интонационного перевоплощения, конечно, сильнее всего проявилось в “Песнях и плясках смерти”, где каждая из четырех частей построена как сцена с несколькими характерами – от молодой матери до смерти-полководца. Но и в открывшей программу " Смерти" Чайковского, и в " Я опять одинок" Рахманинова и даже в гимне " День ли царит" , которые многие пропевают почти впопыхах, увлеченные главным настроением, не очень вслушиваясь в нюансы. Но Хворостовским ничто не исполняется “в общих чертах”, все выношено, прочувствовано, продумано и выстрадано. Пример тому – интерпретация знаменитого романса Рахманинова “Сон”. Всего две короткие строфы, а спето так, что перед нами -- судьба.

А в довершение – два подарка: неаполитанская песня " Мариу" и, ставшая традиционной для концертов Хворостовского, но всякий раз, неизменно, трогающая до слез " Ноченька" . A’capella.

Хворостовский сегодня – настоящий мастер и артист, и нет ничего более радостного для тех, кто следит за его судьбой, чем видеть, как продолжает развиваться и обогащаться его талант.

А вот Марте Аргерих публика простила многое. Аргерих, как известно, не любит находиться на сцене одна, и уже давно не радовала Нью-Йорк сольными выступлениями, да и вообще появляется на сцене теперь крайне редко. Может быть поэтому на концертах Аргерих в зале не только яблоку негде упасть, но и аудитория особенная: все " кто есть кто" в музыкальном мире, преданные поклонники, следящие за ее карьерой на протяжении многих лет, студенты, заплатившие десятки долларов в надежде поймать редкое видение легендарной пианистки…

То ли " отвычка" быть на сцене сказалась, то ли стул и вправду был неудобен (пианистка все время ерзала, пока он не был повернут к роялю другой стороной), а, скорее всего, просто Вариации Брамса на тему Гайдна не были как следует отрепетированы, но в этом первом номере программы были и ошибки, и невнятность артикуляции, и даже расхождения между пианистами – рядом с несколькими моментами (увы, их было не так много) абсолютно завораживающей красоты и поэтичности.

Гениальная Вторая сюита Рахманинова звучала намного убедительнее, хотя и весьма непривычно. Поразительная легкость, прозрачность фактуры, полетные темпы (первую часть и финальную Тарантеллу было попросту трудно узнать!) и мерцающая игра колорита – все это было так не похоже на традиционное исполнение. Вряд ли Рахманинов предполагал такую интерпретацию своей музыки, и не уверена, согласился ли он бы с ней. Но Романс оказался настоящим чудом – в этих длинных певучих линиях, в обволакивающих звучаниях, в непретенциозности и искренности интонаций рождалась та магия, ради которой публика и приходит на концерты Аргерих.

Для меня романс и стал вершиной вечера. Да, может быть, еще и нежное, интимное Рондо Шуберта, где музыканты, сидя бок о бок, трогательно воскресили атмосферу “Шубертиад”.

Впрочем, когда Вариациями Лютославского на тему Паганини началось второе отделение, я подумала, что это поистине дьявольское сочинение как будто специально для Аргерих, ее темперамента, ее сногсшибательной техники предназначено. Но и это исполнение было не без проблем: слишком много “ударности” (некогда в Вербье, с Евгением Кисиным, те же Вариации звучали куда богаче и интереснее). Неровным оказалось и исполнение “Вальса” Равеля: с одной стороны, удивительные, на наших глазах рождающиеся и исчезающие звуковые миражи, с другой – типичная для Аргерих манера “загонять” темпы до умопомрачения, которая привела к потере драгоценных подробностей и размытости финальной кульминации.

Но, наверное, прав был парижский критик, написавший о выступлениях Аргерих: “Мы здесь затем, чтобы разделить эмоции, принять участие в приключении, пройти по опасной тропе. Так, наверное, чувствовала себя толпа фанатов, слушавшая Марию Каллас, у которой даже слабости были прекрасны”. Так же чувствовала себя и публика в Карнеги-холле, не желавшая отпускать Марту и Нельсона, которые ответили на ее восторги четырьмя очаровательными “бисами”: “Волшебный сад” Равеля из “Матушки-Гусыни”, Вальс Рахманинова, Вариация Феи Сладостей из “Щелкунчика”, с бесподобной имитацией челесты, и – дань почтения родному для обоих латиноамериканскому миру – “Bailecito” Карлоса Гуаставино.

У Аргерих намечено в Нью-Йорке еще два выступления: 12 апреля в Карнеги-холле с Филадельфийским симфоническим оркестром и дирижером Шарлем Дютуа (1-й концерт Бетховена) и 27 апреля в Эвери Фишер-холле с оркестром Нью-Йоркской филармонии и Мстиславом Ростроповичем. А Хворостовский готовится исполнить партию Валентина в новой постановке оперы Гуно " Фауст" на сцене Мет.

Смотрите также: В мире, Бизнес, Общество, Спорт, Искусство, Авто, Hi-Tech, Здоровье, Путешествия, Вокруг света, Россия

Рассылки:
  Новости-почтой
  TV-Программа
  Гороскопы
  Job Offers
  Концерты
  Coupons
  Discounts
  Иммиграция
  Business News
  Анекдоты
Многое другое...