USA

5:48AM Sunday, Apr 24, 2005

Бывают недели, когда концентрация музыкальных событий в Нью-Йорке из категории "нельзя не пойти" превышает человеческие возможности. Ну кто, скажите, способен выдержать ежевечерние бдения в Карнеги-холле – при том, что концертам предшествуют не тихий неспешный ланч в "Плазе" и не массаж, скажем, в "Пьере", и даже не приятная прогулка по Центральному парку и Пятой авеню с разглядыванием витрин, а рабочий день "с 9 до бесконечности", набитый до предела поступающей со всех сторон информацией, написанием статей на разные темы и попытками ответить на все звонки, "eмели" и при этом не потерять рассудка.

И все же некая сила толкает на 57-ю улицу и сажает в красное кресло, где – точно известно, заснуть или даже отвлечься не удастся, потому что слушание музыки для меня – работа.

Зачем же я все это делаю? И почему, проглядывая статьи коллег в "Нью-Йорк таймс" или в "Нью-Йорк сан", сокрушаюсь про себя: "Эх, пропустила"? И зачем обрекаю себя на страдания в поисках нужного слова и точной формулировки и на косые взгляды тех, кто не согласен с моим мнением, и на неловкость перед исполнителем, которого осмелилась покритиковать – в силу так и не изжитой привычки говорить все, что думаю, хотя точно знаю, что нет ничего более субъективного, чем критика исполнительского искусства, и нет ничего более эфемерного и контролю неподвластного, чем это самое исполнительское искусство?

Из-за счастья, которое испытываешь в конце по-настоящему хорошего концерта, из-за откровений, которые надеешься услышать со сцены, из-за нескончаемого любопытства, которое толкает на выступления иных музыкантов – ну, что сегодня они нам преподнесут, как сегодня они играют, какими стали и каким воспринимают мир?

Не тешу себя иллюзиями – восторг, близкий к наркотическому опьянению, приходится испытывать редко, и, как правило, даже самые лучшие программы можно охарактеризовать словом "неровно". Но и за несколько мгновений – спасибо.

Три вечера подряд в Карнеги-холле выступал оркестр Мариинского театра. В исключительно насыщенной программе царила русская классика, но не она одна. Был Скрипичный концерт Сибелиуса в исполнении Леонида Кавакоса и Вторая симфония Малера. Да простят мне Вадим, Максим, Гил, Джошуа и прочие: ни у кого я не слышала такого волнующего, убедительного и цельного исполнения этого концерта, никто не показал мне все темные глубины этой музыки, как этот очень серьезный, внешне бесстрастный грек. Недаром он выиграл конкурс Сибелиуса, недаром семья композитора дала ему эксклюзивное право на исполнение первой версии этого концерта (она записана им на диске в 1991 году). В данном случае успех он должен разделить с оркестром и дирижером, прожившими эту музыку с характерной для них и такой важной для этого произведения интенсивностью.

Гергиев шел на определенный риск, решив включить в программу Вторую симфонию Малера – не только огромную и сложную, но и исполняемую чуть ли не чаще всех малеровских симфоний и имеющую целую армию фанатиков, слышавших все доступные ее интерпретации. Когда замерло последнее пиццикато, один из них разочарованно сказал: "Малер у Гергиева еще не в крови".

Что ж, оркестр Мариинского театра не имел возможности так вжиться в музыку Малера, как, скажем, Венский, Берлинский или Нью-Йоркский филармонические, играющие ее больше ста лет, получив традицию исполнения "из рук" самого автора. Но то, что Малер – в крови у Гергиева, у меня не вызывает никаких сомнений: как великий актер, Гергиев не боится бросаться в такие эмоциональные бездны, куда другие только заглядывают краем глаза, и потому, как никто другой, он способен передать в музыке силу трагедии и очищения ею.

"Зачем ты жил? Зачем ты страдал?" – вопрошал Малер в программе этой симфонии, первой из своих великих трагических симфоний о жизни и смерти, о душе, корчащейся в тенетах земного бытия, – и о вечном божественном свете, несущем надежду на воскресение. И Гергиев, и его оркестр героически (особенно если учесть, что симфония длится более часа, и это была последняя из трех исключительно насыщенных и ответственных программ) провели нас по этому трудному пути – от траурного марша первой части через "менуэтное", печально-ироничное Анданте и язвительное скерцо, навеянное "Проповедью Св. Антония рыбам" – к волшебному "Urlicht" (с соло Ольги Бородиной, голос которой лился, казалось, одновременно и с Земли, и с Неба, обволакивая, обнимая и утешая) – и к финальной фреске "Страшного суда", где постарались Русский камерный хор Нью-Йорка под управлением Н.Качанова и Хоровое общество Риверсайда под управлением П.Гарднера.

Переиграв все оперы Прокофьева, все симфонии и все концерты (иные – по многу раз), оркестр и Гергиев сегодня владеют прокофьевской музыкой, как никакой другой оркестр в мире. Это стало ясно с первого же аккорда Первого концерта Прокофьева, где оркестр и фортепианная партия (солист Ефим Бронфман) представили истинно прокофьевскую – ослепительную, завораживающую звуковую картину, новаторскую даже сегодня, столетие спустя после создания. И если, скажем, Вторая симфония Прокофьева в большинстве сегодняшних исполнений (впрочем, их немного) похожа на судорожные блуждания в поисках смысла и формы, то Гергиев точно знает, о чем эта музыка и как с ней обращаться. Гениальная лирическая кода после "стального скока" второй части стала настоящим откровением.

То же абсолютное, до последней детали, "вхождение" в дух и стиль композитора отличало "Картинки с выставки" Мусоргского. Своим тончайшим проникновением во все оттенки смысла, образным богатством эта интерпретация даже примирила меня с самой идеей оркестровки гениального фортепианного цикла.

Уверена, "Картинки" не могли бы так получиться, не пройди "мариинцы" через многолетний опыт работы над "Хованщиной" и разными редакциями "Бориса Годунова". То же можно было бы сказать о "Франческе да Римини" и опыте работы над операми и симфониями Чайковского, если бы не перехлест в динамике (особенно "расстарались" литавры), из-за которого первая часть увертюры-фантазии звучала чересчур громко и резко.

Спасибо мариинцам, что привезли в Америку редко звучащую здесь Вторую симфонию Бородина, хотя я пока отдаю предпочтение записи Светланова и Госоркестра, и что с таким испано-мавританским сочетанием "сухого" жара, чувственности и легкости исполнили "Испанское каприччио" Римского-Корсакова.

Суммируя впечатления трех дней, могу сказать, что это были самые сложные по программе, но и, возможно, самые лучшие гастроли оркестра Мариинского театра. Блестяще показали себя все группы, и если в прошлые приезды особенно удивляли своей выносливостью, виртуозностью и мощью медные, то теперь ничуть не менее поразили своими поистине безграничными возможностями струнные. Оркестр играет тоньше и многообразнее по краскам, и диапазон его динамики поистине необъятен: неземные созерцательные "пиано" или почти камерные по прозрачности и легкости эпизоды во Второй симфонии Малера замечательно оттеняли ее громоподобные "обвалы"; нежнейшие, трогательные, "говорящие" соло из средней части "Франчески" особенно разительно контрастировали с окружавшими их "адскими вихрями"; партитуры Прокофьева слепили своими сияющими "форте" и – импрессионистскими, рафинированными, загадочными "пиано".

Да простят меня читатели за невольную беглость обзора, но пора переходить к концерту, собравшему так много слушателей, что часть их пришлось рассаживать на сцене. Впрочем, для концертов Евгения Кисина это не новость. Не новость и то, что большая часть программы (все первое отделение) была отдана музыке Шопена. А вот звучала она по-новому. Иногда казалось, что пианист борется с собой прежним: юным, мечтательным, нежным романтиком. От того времени осталась уникальная естественность фразировки в лирических темах, колористическое очарование многих эпизодов. Но в целом тот Шопен, которого мы услышали, оказался намного "темнее", жестче, беспокойнее, драматичнее. В нем не было ни грана сентиментальности, ни крупинки "сахара", и в двух заключавших первое отделение полонезах, где это трагическое видение было проведено особенно последовательно (до минор с его нарочито медленным и тяжелым, почти душераздирающим прочтением основной темы, и ля-бемоль мажор – с его подспудной нотой боли и отчаяния) результат оказался незабываемым.

Другое сильное впечатление – Соната-воспоминание Метнера, где поражающая простота главной, обрамляющей темы открыла дверь в такой сложный, такой драматичный звуковой мир, что когда тема вернулась и "дверь" закрылась, еще долго не покидала, не хотела уходить память о прожитых в мире Метнера минутах.

А со сцены уже неслись громыхающие октавы "Петрушки" Стравинского и заливались гармоники, и пищали шарманки, и скрипели карусели, и топотали медведи, и под волшебными пальцами пианиста весь этот сумасшедший звуковой калейдоскоп питерской масленицы оживал в совершенно невероятной полифонии. Не помню ни у кого такого – почти видимого – контраста не красок – сцен! – в одновременности. Этот эффект можно было бы сравнить с полиэкраном, если бы он не был результатом такого утонченного, такого "ручного" искусства. Впрочем, моментами Кисина "заносило", и темп становил таким, что даже при всем фантастическом кисинском пианизме иные детали оказывались обидно смазанными.

С нетерпением буду ждать 1 мая, когда Кисин снова появится на сцене Карнеги-холла, но уже в дуэте с Джеймсом Левайном. Как прозвучит Шуберт в совместной интерпретации этих очень разных музыкантов – предсказать невозможно. Как никогда нельзя предсказать, каким будет любое следующее выступление Кисина. Не из-за этого ли так рвется на каждый его концерт публика?

На концерте Виктории Мулловой слушателей было меньше – просто потому, что в Америке ее знают мало, а "русские" американцы подзабыли юную, но очень волевую и виртуозную выпускницу Московской консерватории, ученицу Леонида Когана, некогда победившую на конкурсах Сибелиуса и Чайковского, а потом поразившую своим бегством во время финских гастролей на Запад и последующим романом с Клаудио Аббадо (впрочем, о последнем знали немногие).

Муллова приезжала в США, но в Нью-Йорке это были, как правило, выступления с оркестром, и нынешний вечер оказался ее первым сольным в Карнеги-холле, хотя в Европе она и популярна, и уважаема в самых разных музыкальных кругах.

Муллову хочется назвать экзотической птицей, нечаянно приземлившейся в Нью-Йорке (если, конечно, считать экзотикой Европу, что, впрочем, для нынешней Америки так и есть): скрипачка и выглядит, и играет, и репертуар подбирает по-европейски, и это было как глоток свежего воздуха в довольно застоявшейся атмосфере американской концертной жизни. Ее партнершей была французская пианистка Катя Лабек, более известная здесь как часть дуэта сестер Лабек (вторую сестру зовут Мариэль), и партнерство Вики и Кати оказалось как нельзя более удачным: обе хороши собой, явно любят свободу высказывания и нетрадиционные подходы во всем и склонны к импровизации. Кроме классики обе играют джаз и рок, старинную музыку на старинных инструментах и очень много новой музыки. Обе руководят собственными ансамблями: Mullova Ensemble играет музыку барокко и современные сочинения, группа Кати тяготеет к джазу.

Начали они с Итальянской сюиты Стравинского, продолжили маленьким и необыкновенно красивым Романсом Клары Шуман, после которого, не дав публике опомниться и поаплодировать (мол, что там суетиться – пьеска-то маленькая, а может быть – для резкости перехода), Муллова начала пьесу англичанина Дэйва Марика "Падая в небо" – цикл из трех контрастирующих по стилю и тону частей (Static, Endless, Hyper). Марик, кроме сочинения музыки, играет на клавишных в группе Кати Лабек, но пьеса, заказанная Мулловой и Лабек, действительно талантлива (моментами в ней ощущаются влияния Арво Пярта, особенно в минималистски-наивном стиле второй части), но не уверена, что она имела бы такое же воздействие в интерпретации другого скрипача. Муллова сделала пьесу своей, срослась с ней и абсолютно свободно и очень темпераментно циркулировала в ее слегка эклектичном стиле.

Муллова давно и много играет музыку барокко, и этот опыт, как и опыт работы с новой музыкой, незримо присутствовал в том, как она играла – не только неоклассическую Итальянскую сюиту, но и другие, совсем уж далекие от барокко опусы. Например, Фантазию Шуберта, во вступлении и заключении которой она создала поистине неземное ощущение внутренней сосредоточенности и покоя. Блестящая техника правой руки, сочетание свободы и контроля, умное использование возможностей вибрато (и – когда нужно – ограничение его) – результатом всего этого стало восхитительное богатство колорита, особенно удачно сказавшееся в Сонате Равеля. Загадочно-холодноватая лирика (со сцены, казалось, лился лунный свет) первой части сменилась отчаянным, роскошным джазом второй – "Блюз" и стремительным финалом.

Что мне особенно нравится в Мулловой – она не боится рисковать. Слушая ее, я подумала о другой, намного более знаменитой в Америке скрипачке из Европы – немке Анне-Софи Муттер. Вот кто всегда "plays safe" и кому – при всем ее мастерстве и стопроцентной надежности – я, пожалуй, предпочту экзотическую вольную птицу Муллову.

Смотрите также: В мире, Бизнес, Общество, Спорт, Искусство, Авто, Hi-Tech, Здоровье, Путешествия, Вокруг света, Россия

Рассылки:
  Новости-почтой
  TV-Программа
  Гороскопы
  Job Offers
  Концерты
  Coupons
  Discounts
  Иммиграция
  Business News
  Анекдоты
Многое другое...